Душевная жизнь человека

Ведь даже убежденнейший рационалист Декарт откровенно признавался, что в его личной душевной жизни ясные и отчетливые мысли занимали самое ничтожное место. Ставший недавно модным т. н. волюнтаризм констатируете и пропагандирует преобладание воли в душевной жизни человека. Но при этом имеется в виду не сознательная телеологическая воля, не практический разум, а воля бессознательная, слепая, стихийная, вулканически прорывающаяся из чувства и отталкивающая испуганный и недоумевающий интеллект. Поскольку обычное течение душевной жизни человека уподобляется потоку, постольку именно чувством преимущественно определяются и русло и берега этого потока. И посему все, что непосредственно или посредственно действует на чувство, оказывает более или менее решающее влияние на внутреннюю жизнь человека.

Вот почему не случайно то обстоятельство, что из всех видов искусства, т. е., буквально, умения, умения обращаться с тою или иною природною стихиею, умения действовать на нее и перерабатывать ее, именно умения действовать на чувство получило специальное название искусства по преимуществу, искусства вообще. Не логические доводы более или менее глубоко трогают человека, т. е. приводят в усиленное движение или, напротив, успокаивают поток его душевной жизни, а то, что хватает, задевает его чувство: образы, звуки — вот что производит т. н. впечатление, глубина которого никогда не может быть вполне измерена. Возьмем хотя бы для примера действие звуков, переработанных в музыку. Не странно ли, спрашивал Гамлет, что бараньи кишки вытягивают душу? Не странно ли, что Тургенев в «Песни торжествующей любви» и Толстой в «Крей — церовой сонате» изобразили нарушение долга, даже преступление под влиянием музыки? Не странно ли, что она парализует человека, превращает его как бы в лунатика, который без сознания и без воли стремится куда-то, может быть, к своей гибели — подобно тем сказочным крысам, которые, удаляясь от берега, плывут за лодкою чародея, пока хватает сил, и затем тонут, потому что никак не могут оторваться от звуков его флейты? Не странно ли, что под боевую песню или бравурный марш люди так часто бодро и весело шли навстречу неминуемой смерти? Не странно ли, что первый толчок к бельгийской революции и к Брюссельским баррикадам дала сыгранная в театре оперная увертюра? Не странно ли, что ожидание конца мира связывается со звуком трубы? Кто, наконец, не испытывал освобождающего от уз пространства и времени, как сказал бы Шопенгауэр, действия благородной музыки, когда взор затуманивается, сердце охватывает какая-то мягкая грусть, и живо чувствуется принадлежность к какому-то лучшему, высшему миру?