Царский стол

Подданный верил, что его монарх может создать счастье народа и что он действительно заботится об этом. И подданный был заранее благодарен. Он считал для себя честью и счастьем увидеть монарха, услышать его голос. И лучшее, что было у него, он с радостью отдавал монарху; если в сети рыбака попадала особенно крупная рыба, он ее предназначал для царского стола. Простой народ обожал монарха. Высшим классам он служил образцом для подражания: Componitur orbis regis ad exemplum. Монарху прощались его недостатки. А иногда даже они ему вменялись в заслугу. Это произошло, например, при возникновение абсолютной монархии, когда появился тип монарха-учредителя, действовавшего макиавеллистически: qui nescit dissimulare nescit regnare. Авторитет таких монархов был непоколебим; а во Франции сложилась даже поговорка: D’un mechant homme se fait un bon roi, из дурного человека выходит хороший король. Когда абсолютное государство окрепло, его глава получил авторитет монарха-попечителя, создающего благополучие подданных. Сентиментализм XVIII века окружил такого монарха особенно нежною любовью подданных. Критическая философия этого века не желала критиковать того, что могло бы ему повредить, например, происхождения его власти: не кто иной как Кант признал этот вопрос праздным и опасным умствованием. Когда, наконец, появились конституции, и когда парламенты начали все более и более оспаривать власть у монархов, для их авторитета все же еще нашлось место. Б. Констан именовал функции монарха умеряющею по отношению к другим властям, Лоренц Штейн по отношению ко всему обществу. Даже при парламентаризме, фактически превращавшем монархию в республику с министром-премьером во главе, для монарха оказалось почетное место. Он стал, как выразился Бэджгот, импозантною частью конституции. Правда он потерял почти всю власть. Но зато он приобрел влияние. А такое компетентное лицо, как Гладстон заметило, что влияние в иных случаях и поважнее власти. Как выразился Сидней Лоу, парламентарный монарх стал почти фикциею, такою же, как и эфир, но фикциею, столь же необходимою, как и эфир: его в действительности нет, но без него все-таки никак нельзя объяснить явлений, которые несомненно существуют. Словом, если конституционный строй и ограничил власть монархов, то он в принципе по крайней мере нисколько не ронял их авторитета даже там, где установился парламентаризм.